Алое на черном - Страница 148

148

…Ночью ему снилась Ксанка. Впервые за все эти годы.

Ласковые руки, горячие губы, страстный шепот. Все то, что мозг почти забыл. Все то, о чем до сих пор тосковало тело. Вот только лица ее в кромешной тьме такого долгожданного, такого счастливого сна Дэн так и не разглядел.

– Зачем ты вернулся?.. – Горячее дыхание обжигает, а на щеку падает слезинка. – Уезжай, Дэн. Слышишь? Уезжай, пожалуйста! – В едва различимом шепоте нет больше страсти, одна лишь мольба.

– Не могу. Больше я тебя не оставлю.

– Больше ты меня не оставишь… – Голос ласкает, убаюкивает, сталкивает в пушистую перину забытья. – Я люблю тебя, Дэн…

…Просыпаться не хотелось. Есть, оказывается, такие сны, в которых хочется остаться навсегда. Сны-миражи, сны-обещания.

Дэн открыл глаза, несколько секунд понаблюдал за прыгающими по стене солнечными зайчиками, рывком сел. Голова тут же ответила набатным звоном. Странно, не так и много он вчера выпил. Что за коньяк такой убойный?! Что за зелье, от которого снятся такие сны?!

Или не сны?.. Тело помнило все до последнего прикосновения. И дыхание, и шепот, и щекотное прикосновение Ксанкиных волос, и все остальное, что теперь не забыть никогда. Ксанка приходила к нему этой ночью. Не во сне приходила, а наяву. Он бы запомнил все ярко и отчетливо, если бы не дурман в голове. Прежде чем прийти, она его чем-то опоила, подсыпала что-то в коньяк. Которая из них?.. Зачем вот так, тайком? Почему хотела, чтобы он уехал?

Дэн сжал виски, зажмурился, прислушиваясь к гулу в голове. Сначала холодный душ! Все остальное потом. Чтобы разобраться в случившемся, ему нужна ясная голова.

Пять минут под холодными струями воды сделали свое дело. Из душа Дэн вышел почти нормальным человеком, пару секунд постоял перед зеркалом, раздумывая над тем, что бутылку из-под коньяка стоило бы отдать на экспертизу. Наверняка в него что-то подсыпали в тот самый момент, когда внимание всех было сосредоточено на разбитом окне и Ангелине. Ловко, ничего не скажешь.

Дэн провел рукой по запотевшему зеркалу и чертыхнулся. Медальона больше не было. Ксанка забрала его с собой…

...

Дмитрий. 1933 год

Митя самогоном никогда не баловался, не было у него такой потребности. После разговора с дедом он напился в первый раз в жизни. Страшно напился, до кровавого тумана в глазах, до настойчивого шепота, разрывающего череп. Ноги сами принесли его на гарь, и там, на гари, он увидел Ефимку Соловьева. Тот стоял на краю выжженной земли, будто не решаясь переступить границу, в руках у него была лопата…

– Соскучился по хозяину, Ефимка? – Ярость, глухая, клокочущая, швырнула Митю к одноглазому.

Тот вздрогнул, еще не успев развернуться, уже занес над головой лопату, но Митя его опередил. Одной рукой ухватился за черенок, второй за кадыкастое Ефимкино горло, повалил на густо припорошенную пеплом землю, навалился сверху всем своим немалым весом.

– Или совесть покоя не дает, а?! Убью, гад! В клочья порву за Машеньку! За что ты ее? Что она тебе сделала?!

– Пусти… – Ефимка хрипел и синел лицом, из последних сил старался сбросить с себя Митю. – Не убивал я. Пусти…

– Из-за чего? Говори! Из-за золота этого треклятого? – Он не хотел слышать, он жаждал возмездия.

Ефимка уставился на него единственным испуганно выпученным глазом, даже сипеть перестал.

– Знаю все: и про золото, и про гроб, и про того, кто в гробу. Говори! – Он с силой вдавил Ефимкину башку в рыхлую землю. – Говори, паскуда!

– Воздуха… – Ефимкин глаз наливался кровью, того и гляди лопнет. – Все расскажу, только пусти!

Ярость требовала выхода, но разум уговаривал повременить с расправой. Ефимка знал то, чего не знали они с дедом.

– Говори. – Митя ослабил хватку. Ефимка закашлялся. – Все рассказывай, и посмей только сбрехать.

– Расскажу! – Ефимка мелко-мелко затряс головой. – Вот те крест – расскажу!

– Нет на тебе креста, ты такой же, как твой хозяин. Это же ты его тогда с дерева снял?

– Я. Да только ты ведь не понимаешь… не знаешь, как оно было…

– Вот ты мне и расскажи.

Прежде, чем заговорить, Ефимка пристально всматривался в Митино лицо, и взгляд его из испуганного делался удивленным.

– А ведь ты не тот, за кого себя выдаешь. – Тонкие губы расползлись в гаденькой ухмылке. – И как же не догадался до сих пор никто! Наверное, из-за рожи твоей обожженной…

Митя медленно занес кулак…

– Погоди! – Ефимка перестал лыбиться. – Никому не скажу. Только отпусти!

– Не расскажешь, – пришел Митин черед улыбаться.

– Я не хотел. Он меня заставил. – Ефимка взвизгнул громко, по-бабьи. – Сказал, что золотишко нужно в лесу припрятать, что так надежнее.

– А моя мама? Зачем он повез ее в лес?

– Не рассказывал он про то! Говорил что-то непонятное, про переселение душ. Заставил меня и еще двоих гроб выкопать, в котором его мать похоронили, бормотал про скорую встречу. Золото мы все в тот гроб пересыпали. Получилось очень много, почти до краев.

– А потом?

– А потом он солдат отпустил, сказал, что дальше мы с ним сами. Я слышал волчий вой, слышал, как они кричали… Солдаты. Думал – все, конец, меня он тоже не отпустит, а он взял и отпустил. Велел ждать его у затона, с места не сходить. Я и ждал. Пожар видел, а, веришь, даже шелохнуться не мог. Утром он так и не пришел. Я прождал до обеда и вернулся в отряд. Вечером снарядили поиски и нашли… Это ведь ты его! – Ефимка не спрашивал, он утверждал.

148